Глядишь собирается дождь, не подставил ладони,
Не щелкнул зонтом, не укрылся навесом.
Стой мокрым и чувствуй, что капли текут по спине,
Наблюдай за процессом.
Болезнь возвращается стоит ее запустить,
Строит новые формы.
Мы все справедливо болеем, но кто выбирает болеть?
В 32 это норма.
Реальность жестока, но ровно насколько жестока,
Настолько честна и настолько структурна.
Иисус порицает Рокфеллера,
Но не Рокфеллера в нем порицает,
А бога Сатурна.
Не паству, но стадо античного бога
Воскреснув не тронешь.
Оно наблюдало по семь возвращений кумира.
Мы так хорошо научились в вагины и руки
Ресницы и груди, и
скоро дойдем до самых основ своего микромира.
А что позволяет Юпитер? Все меньше и меньше.
Все больше и больше себе позволяет Юпитер.
Бог неба крылатой ракетой грозит зарубежным коллегам.
Законченный лидер.
Но старость отступит, в застенках откроют,
Заменят, починят и снова помчится его колесница.
Он въедет, сияя в триумфе, на холм Боровицкий,
И охнет восторженно-вяло босая столица.
Мы так родились, что как будто не страшно,
Как будто все лечат, как будто всех кормят.
А будущий я задавался вопросом кому делать ку,
И кто мою маму на маму оформит.
Но чудо не в том, чтобы море разверзлось,
И даже не в том, чтоб назвать утонувшим все то,
Что туда утонуло.
А в том, как бесстрашно глядит на веревку
на шее своей человек. И шагает со стула.
Мы дети детей, только дети жестоки.
И значит что нас воспитали жестокие дети.
А боги…
Сатурн пожирает детей ибо столько планет,
Не вместить на планете.
Но я говорю вам, страшитесь и знайте,
Придет милосердный, не слышавший ангелом дрязги на кухне.
Он смотрит на пламя их жизни. И пламя горит.
Но их пламя потухнет.

Я поднимаю правую руку к небу, левую направляю в землю,
Между ними натягивается нить. Я начинаю кружиться. 
Нить наполняется краской, сначала становится красной, потом берет меня в кокон,
потом становится дымом, потом исчезает вовсе.
Я продолжаю кружиться. 
Самостоятельный циркуль, знающий только одно:
как рисовать все.

Я меняю прически, лица и голоса,
Если в жизни случится черная полоса
Черным станет тогда мой любимый цвет.
Потому что в нем свет, так как меньше всего отражает свет.

Говорят порой — бойся бездны, ведь жизнь одна.
Но способно ли что-то в бездне коснуться дна?
Я лечу, жизнь струится логеммами по стене,
Я читаю и думаю — все это обо мне.
Но история, в целом, как водится не видна,
Потому что в бездне и взгляд не коснется дна.
Да и стены — не стены, в общем, а зеркала.

Я читаю по телу раздетому догола.

Сделать так, чтобы строчки исчезли/пошли назад?
Очень просто — достаточно только закрыть глаза.

А откроешь — узоры новые на стене —
Это ты читаешь и думаешь — обо мне.
А еще ты думаешь — чьих это дело рук?
Чьих метаний, исканий, сомнений, затмений, мук?
Кто создал эти звуки и запахи на стене
И откуда он знает все это обо мне?.. —

Так что только я слышу о том, кто подвесил нить,
Мне немедленно кое-что хочется обьяснить —
Что по образу и подобию сотворен,
Но не я, а Он.
Потому что исчезнет в конце времен.
Потому что конец там, где стали мы с ним — одним.
И не мной, а Им —
Арлекин’ не смывает грим.

Солнце восходит на высоту небосвода
С востока на запад,
Не выбирает другой дороги —
Так миллиарды лет.
Человек каждый день «меняет» свою судьбу.
Определенно венец всего.
Или дурак.

Просыпаюсь с видом на залив
Как обыденно уже кровохарканье.
И рука никак не зарастает,
Что за дура? Привыкаю ко всему.
Вот бы спать без оглядки по 16 часов,
Точно тогда б зажил,
Но мешает китайский гигант, чью продукцию я добровольно надел на руку. Эта сука твердит мне — «Короткий глубокий сон», вам бы ложиться раньше. Только я и ложусь, а потом не сплю — снова вдруг будет короткий? И кукушка с руки опять пропоет «ку-ку». Эта башня из трудочасов работяг-индусов.
Этот город навырост, как я от них устал,
Замело бы к чертям, не пылью дорожной,
Что кличут у них песком, а по голову снегом.
Чтоб буркини с начесом, чтоб мула на санях приезжал на работу, вот бы тогда смешно.
Ничего, tomorrow вернусь.

Если бородочи не закроют на рейсе с супергероями в масках —
До встречи, сминающий личность Молодой Вавилон, я тебя не люблю. ***
Как английский солдат обработав рану джином
Из минибара. Я крещусь нездоровой рукой и готов лететь.

Выскочил из детства, как с окопа,
И теперь скажу я детворе:
Лучше скорость все-таки под жопой,
Чем пускать её же по ноздре.

Моя энергия идет из под земли
Я мертвый и глаза мои мертвы.
Куда опять уходят корабли
Со мною на борту?
Где стол теперь найти для головы?
Кручу ее с могуществом совы.
Я зря оставил голову в порту.
Немедленно схожу с ума.
А вы?
Огонь, вода, когда их соберу,
Я выйду белый, белый весь в жару.
И лягут недвижимыми дома,
Узнав в моем дыхании самум.
Не слушай голос тихий под окном.
Но слушай, как течет в твоих руках
И шее,
Этот жидкий метроном.
И вот тогда приду тебе на ум.

Я был всеобъемлющ и бесконечен.
Потом им сказали, что гроза это уже не я.
И я перестал быть грозой и песчаной бурей.
Потом они для себя решили, что великие боги Египта
Всего лишь люди, и семнадцатилетний сын Цезаря был казнен.
Потом они придумали штуку, при помощи которой смогли смотреть в ночное небо так хорошо и ясно, что пришлось отдирать черное полотно, вырывать один за одним гвозди и придумывать звезды.
Вот уже тысячу лет я грущу без своей черепахи и все из за них.
Однажды один умник вообще сказал, что меня нет.
И вот тогда мне стало действительно не по себе.
Его конечно быстро сожгли и он со мной встретился лично, но что началось-то?
Всю эту тысячу лет они ломали вещи, которые я создавал неделимыми и каждый раз говорили — теперь-то уж точно там нет ничего.
Они даже строят ракеты, они бороздят океаны и все для того, чтоб сказать — бородатый мужик уничтожен.
Нет ему места ни в море, ни в космосе, ни в литосфере.
А ведь для того, чтоб меня уничтожить, достаточно просто купить себе новый айфон, взять ипотеку и делать, что скажут родители и одеваться, как принято в обществе и говорить только про новые фильмы и старые книги и ничего сверх меры.
А ведь для того, чтоб меня совершенно не стало, достаточно говорить своим детям, что хорошо, что плохо, желательно бить их при этом, чтобы лучше им стало понятно — я совершенно не нужен, я не функционален.
Или наоборот скреплять моим именем все свои грязные танцы и крестные ходы и думать, что я осуждаю аборты и Алексея Учителя.
Что ж, дорогой человек, когда ты освоишь другие планеты и термоядерный синтез, научишь машины регенерации тканей и все океаны наполнишь вином.
Тогда ты придешь на Елеонскую гору и начнешь воскрешать одного за другим умерших, убитых, рассыпавшихся и забвенных называя все это закономерным процессом, следствием НТП, вероятно модой.
И ты скажешь тогда, что зачем вообще нужен был я, если ты и сам уже все это можешь.
Я отвечу — действительно, не зачем.
Улыбнусь и пойду на посадку. У меня самолет на Прагу.

Дыши, танцуй, мой внутренний ребенок,
Зачем тебе меняться и взрослеть?
Мы состоим из воздуха, грибов, дорог, картонок.
И ко всему, конечно же, из музыки на треть.
Ты тоже дышишь музыкой,
И кажешься мне правильным.
И в этом мне находится такая красота,
Что вот опять приходится,
Что вот опять приходится.
Почувствовать приходится
В районе живота.