И кто сказал будто оно не твердь?
Я сам не раз летал на самолете...
И все-таки земная круговерть
Всё больше кость, при каждом обороте.

Всё больше небо — горная гряда.
Смотреть на камень глупо, взгляд упрётся.
А между тем, холодная слюда
На головы нам сыплется и льется.

И ты стоишь — высокая трава,
Осокая и с острыми краями,
Опять права, как водится, права,
Что называешь нас двумя нулями.

И ноль на ноль не взять и поделить,
И ноль на ноль приходится умножить.
В саду камней себя нельзя зарыть,
А хочется. И потому так сложно.

Бесчисленное множество меня,
Из двух дорог всегда искало третью,
И находило — я бы не был я.
Но самую поганую на свете.

И кто сказал будто оно не твердь?
Но ты стоишь, буравишь этот мрамор.
А я не знаю и куда глядеть.
Моим глазам нет видимого храма.

Расфокусируй взгляд. Что-то меняется.
Энергию мира собрал из песка и вложил в свои четки.
Если петь, как писать, то писать, как петь
То есть петь — когда голос особенно четкий.

По другому оно не считается.

Я нарисую своими ступнями древний узор,
И ладони мои поведут тебя к Богу.
Каждая капля седых волос, это мирное Небо Въетнама,
Это камень в мою дорогу.

Так говорили когда-то. Так развлекались над нами.

Сколько пустых переходов, сколько ненужных шагов.
Стало только темнее снаружи и в нас, так стотысячекратно.
Не различить очагов, берегов.
О, великий шаман, мы устали идти, уморились.
О, великий шаман, мы хотим обратно.

И песок закружился и люди ушли в золу,
На мгновение все позабыли и даже о Нём.
Стало ночью светло, как днём.

Я сдуваю тепло с ресниц, я беру метлу,
И мету так, как будто танцую цигун с огнем.

Литература — парик культуры, с плешью на голове.
Тонут, как гипсовые скульптуры — дуры в реке Неве
Утром наткнется багор угрюмый и раздерёт пальто,
Кто их запомнит, кто их забудет, кто их полюбит, кто?
В чёрной рубашке, в чёрной трикошке, он сочинял роман,
Где-то прерывисто плакали кошки, вот так анжамбеман.
Литература — парик культуры, с плешью на голове,
Тонут, как гипсовые скульптуры — дуры в реке Неве.
Строчка пришла, разродилась муза, пальцы ушли в трико,
"Слесарь Евгений любил арбузы, водку и молоко".
"Инга, ты мне изменяешь, сука?", "Дай подержать пистолет",
Голову рвёт от соседского стука, муза ушла в декрет.
Литература — парик культуры с плешью на голове,
Тонут, как гипсовые скульптуры — дуры в реке Неве.
Стонет писатель в глухой хрущевке, ах, просвещенный век,
Ах, малодушная мысль о верёвке, ах, как же слаб человек!
Римского профиля острые черты, тают, как лёд в огне,
Шуйские, Троцкие и Пиночеты, ждите меня на дне.

Я не спал и не ел, только пил,
Только взглядом я поднимал,
Все другие, пустые взгляды.
По рукам, по ногам уходил,
От всего что еще понимал,
От всего что имелось рядом.

Было страшно — плевал в потолок,
На худой конец спрашивал все ли так,
Как учили когда-то в школе.
Отвечали. Завязывался диалог.
Объясняли, что сам дурак,
Что свои истоптал мозоли.

У окна стоял — слышал — поют, поют,
Иногда забывал дышать,
Иногда вспоминал, что нужно.
Убедился, что время не абсолют,
Если может прощать,
Значит нежно и безоружно.

Только пальцем не зацепить — могут и отругать.
Все слова обретают вязь —
Слышится лигатура.
Сюда музыка ходит сохнуть и умирать,
Гибнет литература.

Выходя из дома в погоду,
Не забудь захватить с собой зонт,
настроение, готовность вернуться назад.
Если в твоих глазах, я, однажды, снова увижу воду,
я тебя прогоню.
Пусть тебе будет рад новый мужчина,
пусть будет вежлив с тобой, обходителен,
Благоговеен.
Мост мой, моя опора, которая держит меня в рядах,
Всё ещё топчущих этот мир, едва ли выдержит ураган.
И всё-таки —
Не передать на словах, как же ты мне дорога.

Междугородние стансы

I
Среди прочего мусора цивилизаций —
Только язык и можно переработать.
Сказанное однажды, ждёт судьба
Быть повторенным тысячи-тысяч раз.
Стало быть — речь моя, ныне — высшая точка
Стагнации, и, одновременно, будучи проведением,
Каждое слово ценно, что твой алмаз.

II
Меткость — главное качество порноактера и краснобая,
Нет ничего интимней — вербального обнажения.
Я прощаюсь с Москвой, и в который раз принимаю её гудбаи
За свидетельство понимания и сопряжения.

Ш
Если верить метрике — родился пятого марта 92 года,
Сам по этому поводу вряд ли вспомню, что-нибудь вразумительное.
Так ощущение времени, города и погоды,
Приходят гораздо позже.
Как и тогда, жизнь требует равновесия, а душа свободы
И отпустить возжи.

4
Вид за бортом мало зависит от спинки кресла,
Пространства свободы ног, теплоты стюардесс.
Только видеть — что там — не хочется если честно.
Ты летишь — но как будто бы не взаправду.
И от этого стыдно, перед собой самим,
Перед собой самим лет так пяти от ро'ду,
Мечтавшим, что скинет вес
Лишнего тела, и понесётся в Африку.
С возрастом мы теряем радость восходу,
Получая, взамен, желание — успеть к завтраку.

Как стеклянной столешницы мне незавидна судьба,
О прозрачную плоскость скребется неровностью лба
И небритой, корявой щекой человек безголовый.
Я иду по дороге у моря — один из бродяг.
У воды засыпает беззубый, усталый рыбак,
В ожиданьи улова. ` `

Я ищу — где же я, в этой разнице двух городов,
Я не лучше резного фасада двадцатых годов —
Поглощаю озон, выдавая взамен безысходность.
Крики чаек меня окружают защитным плащом,
Не давая с идущими рядом коснуться плечом,
Ощутить однородность.

В это время когда снова в моду вошла борода,
Невозможно в прохожих — людей различить без труда,
Можно долго плеваться, кричать и пенять на природу.
Но Творец, не дурак, но Творец сам себе решето,
Как суровый горняк, засучив рукава, долотом
Разбивает породу.
--
Мы открыли эпоху в две тысячи этом году,
С перспектив мировой и попытки накликать беду,
Каждый третий горит воевать за Крыма и Аляски.
Но ломают хребты и гремит костяной барабан,
И повешенный на светофоре теряет Ray-ban —
Кровожадные пляски.

То ли смерть, что висит над поэтами рыбьим ребром,
То ли даже меня смог опутать стокгольмский синдром.
Мне не то чтобы нечем кричать, но не то чтобы надо.
Я едва ли из тех, кто кладёт свою голову в пасть,
Но смотрю на себя и как-будто желаю упасть
Посреди променада.

Над Кронштадтским заливом поднялся вечерний дурман,
В маслянистой воде утонул золотой ятаган,
И серебряный острым концом упирается в воду.
Опускаюсь в метро, как и все улетаю в трубу,
Закрываются двери и я начинаю борьбу
За глоток кислорода.

С изяществом дурного мотылька,
Сгорает голова-библиотека,
А с ней вопросы Бога-Человека —
Живого сына Бога-Языка.

____

Я потеряю к людям интерес,
Он просочится через дырочку в кармане,
Как дым рассеется и кончится по мане,
Я... недопетрил посадить на саморез.

Я не могу идти с прямой спиной,
Но жалость не нужна и неуместна,
Мне просто тесно, тесно, тесно, тесно!
Вам интересно стать, однажды, мной?

Вы любопытны, может, носите пальто,
Честолюбивы, и, не в меру, аккуратны.
Добро пожаловать в кромешное "не то",
Отсюда тысячи дорог, но нет обратной.

И вот ты слышишь, голос говорит —
Иди, мужчина, в руки кисти, краски...
А ты пять лет безрукий инвалид,
И все пять лет прикованный к коляске. 

И вот ты слышишь — женщина, танцуй,
Как у шеста, крутись на ветеране,
Но ты вдова имама в Тегеране,
В период идда, Ладен — по отцу.

Ты побываешь тысячью людьми,
И то немногое, что от тебя осталось,
Впитав всю злобу, горечь и усталость,
Напомнит размагниченный магнит.

Вернуть себе — себя я не возьмусь,
Но через сто в твою проникну крипту,
Прочесть ненапечатанный постскриптум —
"Я потерялся, может быть найдусь".

Когда-нибудь я стану настолько смелым,
Что напишу комментарий к фотографии лучшего друга
И его новой, не слишком красивой леди —
Вот это, блин, цезарь с курицей.
Когда-нибудь я стану настолько талантливым,
Что очередное переиздание книги
Ю.А. Никитина «Как стать писателем»
Будет называться несколько по-иному.
Когда-нибудь я сменю имя на Головач Елена,
Вот таким безбашенным шутником я буду.
Когда-нибудь я стану настолько умным,
Что смогу прочесть все-все книги,
Которые захочу, пока течет мой любимый кетчуп.
Когда-нибудь я стану настолько красивым,
Что моя девушка будет завидовать геям.
И может быть даже не зря.
Но я ей скажу: успокойся, крошка,
Ни у одного гея нет таких офигенных булок. —
Вот какими изысканными комплиментами я буду осыпать женщин.
Когда-нибудь у меня будет очень интересная жизнь,
А пока я маленький,
И мечтаю.

В моем доме, из моего окна
Постоянно неслась несуразная музыка.
Ее не любили соседи, ее не любили друзья,
Но любили маршрутчики,
И Леха Цюра,
У которого якобы была крыша.
Слышишь, говорил он мне?
Ну ты как, помогаешь? Стремишься?
Я отвечал — нет.
Он кивал, говорил — ну ты зря,
Вот я помогаю.

Мы стояли в подъезде, он клянчил соседский велик,
говорил "на людское".
А потом достал из кармана ложку
И сказал, мол, три дня бездомный.

Меня впечатлило.

Я сказал — я бы так не смог,
Оказалось смог
И не так
Только много позже.

Беспонтовое детство
Без пони и золота
С отключеньем горячей воды,
Коей с той поры утекло не мало,
Вспоминается на ура —

Я кладу себе в чай восемь кубиков сахару.

Я не считал до десяти,
Прости.
Как в темноте мои связали руки
Не чувствовал,
И обоюдоострого пути
Не одолел
На спящем виадуке.

И мне сказал купавшийся в слезах —
Инакомыслий значит - сумасшедший.
А я искал сочувствия в глазах
Пустых, нечеловеческих, ушедших.

С глухой стены не встать моим плечам,
Не твой не я
И ворон смотрит скупо.
Я расклююсь, но нашим палачам
Еще найдется яд в тарелку супа.

Еще найдется баннер под ребро.
Площадных маршей бесовская сила
Вас спеленает ловко и красиво,
И выставит, что фишку на зеро.